ЛАНЦБЕРГ Владимир Исаакович (часть 1)
Mar. 16th, 2008 at 3:32 PM



Бард, поэт, педагог.



Ланцберг Владимир Исаакович ("Берг") родился 22 июня 1948 года в городе Саратове. Владимир Исаакович — наполовину одессит, у него здесь были «двоюродные», но давно разъехались на историческую родину или в другие, более сытные ареалы диаспоры. Сам Берг (так называли его друзья) практически всю жизнь провел в России: родился и учился в Саратове, жил в Краснодарском крае, потом в Москве. Стихи начал писать еще в младенческом возрасте, песни — в первом классе школы. В середине 90-х Владимир Ланцберг стал членом Союза писателей России. Нелегальное раньше хобби — петь песенки — превратилось в достойную профессию, обеспечивающую уровень жизни московского среднего класса. У него было редчайшее свойство личности — овеществляющаяся харизма. Вокруг него возникали неформальные сообщества. Полезнейший бы инструмент для политики, которой Берг никогда не грешил. Люди собирались вокруг его песен, стихов, педагогических идей, но вокруг ЕГО, а поэзия, музыка и идеи являлись не более чем носителями человеческого феномена. Если бы Берг занимался выращиванием картошки, то вокруг него происходило бы то же самое. Может, часть людей была бы другой, но не такая уж большая часть. Без сослагательного наклонения: в истории уже так было, в начале 80-х, когда Берг стал вместопесенок и поэтического самиздата (во всяком случае, в значительный ущерб им) заниматься педагогической деятельностью. В его детском «Клубе маленьких фонарщиков» были фотолаборатория, туристский кружок, отделение филателистов и нумизматов, радиотехники (по образованию Берг инженер-электронщик). Был ВИА — так тогда осторожно именовали рок-группы, впрочем, у Берга и его учеников стандартный комплект «ритм-бас-соло-ионика» ухитрялся звучать джазом. Были и использовались по назначению инструменты слесарные, столярные, малярные. И книги, конечно, много книг, свободно даваемых почитать с самозаписью в тетрадке, из Берговского дома, который для воспитанников клуба был не менее законной территорией, чем для его собственных детей. И чему можно научить без утвержденных Минпросом планов и программ? Со свободным посещением — когда хочешь, тогда и приходи учиться. С перебеганием от электрогитары к фотобачку с проявляемой из похода пленкой. Этим детям сейчас по 30-35 лет. Самые яркие и типичные, составлявшие ядро бывшего клуба, работают в... местном спасотряде МЧС, плотно занимая командные и технические должности. Когда поступает вызов — кто-то в беде! — а в баках нет бензина, они скидываются из своей зарплаты и едут. Вторая по плотности генерация в разных «альпстроях» — высотные и монтажные работы. Третья — в учителях. Никто их ЭТОМУ в клубе не учил. Как говаривал Берг: «Невозможно воспитать слесаря, как невозможно выучиться на подлеца». Педагогическое кредо Владимира Ланцберга изложено в лучшей его статье в «Русском журнале»: «Любите детей долго и нудно! А я их ненавижу. Всю свою псевдо-, квази- и просто педагогическую деятельность посвятил истреблению их как вида. Я из-за них плохо живу. Они ничего не знают, не умеют, не могут, ни за что не отвечают, но хорошо плодятся и быстро растут. Я все время утыкаюсь в них и от них завишу. Один (в униформе крысиного цвета) меня шмонает как лицо зулусской национальности и знать не желает, что этого делать нельзя. Другой (в кабинете крысиного цвета) не хочет мне что-то разрешить, потому что какой-то папа не сказал ему, что это можно. Поэтому, пока дети еще маленькие, их надо изводить. Потом поздно будет: им понравится быть детьми. А пока что большинство из них мечтает стать взрослыми. И тут появляюсь я. Я ему скажу: пойдем со мной, и ты станешь взрослым». Пассионарность Берга, зашкаливая за ранги теории Гумилева, распространялась не только на контактную группу — он был заразен через посредников. Созданные Бергом группы саморазмножаются, движения ветвятся, образуя сложную переплетенную сеть сетей, последователей продолжателей. Иногда часть их съезжается вместе на несколько дней, чтобы потом разнести по миру вирус Берга, и на следующий год привозят с собой новых, или вообще приезжают совсем другие люди, еще не видевшие Берга... И те, что теперь уже никогда его не увидят. Личность Берга притягивала к педагогическому сообществу энтузиастов-альтруистов. Казенного слова «волонтер» тогда еще не было, и теперь оно в берговских сообществах не в ходу. Берг сумел обеспечить детей общением не только с собой, хотя и это уже немало, но и с кругом талантливых, неравнодушных и, главное, бескорыстных взрослых. Число его близких друзей исчисляется тысячами, за десятилетия его общественной деятельности вокруг него произошло несколько сотен лагерей и слетов (не считая концертов), количество их участников — не близких, а просто друзей, составляет десятки тысяч. С его смертью сообщества продолжают жить: слеты и «Детская поющая республика» состоялись в 2005 году, время их подготовки и самих действ Берг провел в больницах, не всегда в сознательном состоянии. Сколько они, сообщества, проживут? Это уж сколько на роду написано, в статистических пределах от уже минувших средних лет до долгожителей. У них теперь есть другие лидеры: онкологический финал биографии Берга подготовил их к смене поколений. Платные московские врачи два год лечили Берга не от того. Когда стал известен настоящий диагноз, друзья и почитатели творчества Берга (в том числе из Израиля и США) за две недели собрали 50000 долларов на запоздавшую уже операцию. Умирать Берг поехал в Германию, уже с метастазами. Тамошняя бесплатная медицина — подарила ему лишних полтора года полужизни. — Какой я немец? Такой же, как еврей. Я русский бард, — сказал, нехотя уезжая, Берг. Он и умер, как русский, в возрасте 58 лет — ровно такова сейчас средняя продолжительность жизни в России и в Украине. Свое еврейство он не нес над собой, как знамя, но и не стеснялся его, пел, легко и блестяще шутил по этому поводу. Еврей в России хуже, чем масон. Совсем один в процентном отношеньи, для сотни коренного населенья он превращает жизнь в кошмарный сон. Он вездесущ. Он за любым плечом. Он в банке, на нехоженом газоне, в курятнике, в правительстве, на зоне, и все ему, прохвосту, нипочем. В его руках — почтамт и телеграф, заводы, казино, аэродромы, на совести — славянские погромы и что-то там насчет гражданских прав. И, в чью б ты родословную ни вник, — у каждого прабабушка — из них. Самиздат, в объеме которого Берг был на порядок больше редактором и издателем, чем автором, превратился в легальные поэтические и нотные издания узкого спроса. Их не признают ни консерваторские эстеты, ни широкие массы. Но в детских и молодежных лагерях, когда не случается под рукой киловаттных колонок, а есть только звуки леса, прибоя, реки и уют огня, тогда в торчащих на роке подростках просыпается дремучее человеческое. Они на чуть-чуть подзабывают «Гражданскую оборону», которая вообще рулез, но хором ее неудобно, и поют нечто, не помня где услышанное, не зная автора, не зная жанра, не зная, толком, себя: «Послушай, парень, ты берешь нелегкий груз!» 

 
Интервью с Владимиром Ланцбергом

2 мая 1999 года, Берлин. Роман Кабаков и Илья Тимаков.


Р.К.: Как все начиналось? Кто или что привело вас к этому то ли жанру, то ли образу жизни? Какой вы видите сами свою эволюцию?

Ланцберг: Предполагается конкретный ответ на данный конкретный вопрос, но он зацепит, возможно, кучу других вопросов. Я недавно поднял некую бучу в связи со своеобразием вечера памяти Визбора и выступлением в нем "Ариэля" и других некоторых команд, а потом подумал: "А что ты, дурак, дергаешься!" И, в общем, придумал для себя некую модель, которую назвал "Кадриль". Есть такой старый, хорошо проверенный идеологией русский танец. Там шеренга девушек, шеренга юношей, они друг перед другом выпендриваются, а потом начинают друг друга кадрить, ну, в основном, кадрят юноши девушек. Так вот, если представить себе, что шеренга девушек это некое множество песен, любых жанров, а шеренга юношей это некое множество пользователей, то есть - тех, кто берет ту или иную песню для своих каких-то надобностей, то вот эта модель, наверное, будет ответом на все вопросы. Ну, конкретно, я начинал - господи, когда я начинал, мне было семь лет, - с чего я начинал? Мне читали стихи Михалкова, Маршака, Агнии Барто. Песня, на которую я придумал, даже написал - нотами - мелодию, была на стихи Якова Акима, "Песенка про ослика". То, что я слышал, это были либо эстрадные, либо так называемые детские песенки. Так называемая советская песня, вполне, в общем-то, добротная, нужно сказать, мы сейчас к ней только возвращаемся. То, что я писал, это и было то, что называлось советская песня, детская песня, потом это были всякие твисты и прочее, под Магомаева, под Кристалинскую, под непонятно кого вообще... А дальше что получилось: с одной стороны, мои песни востребовало радио и телевидение родного города Саратова, и я могу даже похвастаться, что самая ранняя из мной написанных по хронологии песен, которую передало местное радио, была "Песенка геологов", которую я написал, когда мне было лет двенадцать. Она была типичной благополучной советской песенкой. Более того, я играл тогда на фортепьяно, о гитарах тогда еще не помышлял, но ее вполне можно было благополучно спеть под гитару, голосом Олега Онуфриева, присвистывая, сойдет за нечто. А с другой стороны, мои, еще отчасти фортепьянные, а потом и гитарные, песни, типа тех же "Алых парусов", стали востребовать местные туристы. И востребовав их, они их пели своими голосами, аккомпанируя на своих подсобных инструментах, в своем интерьере, так сказать. В этом смысле, - это туристская песня.

И вот, когда я что-то придумываю, я не задумываюсь о том: дай-ка я напишу самодеятельную песню, некую там авторскую песню... Я что-то придумываю, что-то звучит, что-то я имею в виду, мне что-то слышится. У меня, допустим, "Серый, серый сучий леший..." (более известный как "добрый", но для внутреннего пользования - сучий) - это вообще резкий тяжелый рок, как ни странно, я ее сыграть так не могу. "Этюд в сумерки" - это джаз, я ее сыграть не могу. "Старая история", она вся идет на клавесинах, гобеленах, оревуарах и тому подобном фоне - я ее воспроизвести так не могу. "Художник" - это типичная босса-нова, я ее сыграть так не могу. Я могу играть под гитару так, как "положено" играть авторскую песню. И когда я на каком-нибудь компакт-диске изобразил что-то, отчасти снабдив это той музыкой, которая там мыслилась, естественно, посыпались упреки в измене жанру. Извините, я никому не подписывался служить или изменять. Песня - она и есть песня. Другое дело, что, может быть "Ариэль" с Визбором обошелся не столько не корректно, сколько бесталанно, потому что у Визбора была хорошая песня, а они из нее сделали...

Р.К. "Люси", да?

Ланцберг: Да. Бесталанно. А то, что Поль Мориа берет "Под музыку Вивальди", и играет оркестром - да ради Бога! Взяли и сыграли. Лежала вещь, хорошо лежала, да и хорошо сыграли. Вопрос о жанре заключается в том, что: а) жанра, видимо, нет;

в) каждый автор сам себе жанр и тем и интересен. В общем, спорить не о чем и надо играть в свою игру: не нравится тебе, как поет Визбор или Митяев, пой сам, как тебе нравится, и не навязывай себя тем, кому не нравишься ты. Вот и все.

Р.К.: Это понятно. Жанра нет - это в двадцатом веке совершенно нормально. Все жанры, вообще говоря, подразрушены слегка, и масса экспериментов......

Ланцберг: В начале своей творческой деятельности я "косил" под кого-то сознательно или подсознательно, может быть, старался попасть в жилу тем людям, среди которых мне было приятно бывать. Но это было довольно давно, сейчас я ни на кого не оглядываюсь давно уже... Хотя совсем не "косить" не получается.

Р.К.: Значит, нет вообще никакой границы, то есть, нет внутреннего ощущения, что это как явление культуры живет и существует, или, напротив, не живет и не существует?

Ланцберг: Нет, все-таки критерии какие-то есть. Я в свое время написал такую статеечку. Она была не очень аккуратно написана, я бы ее сейчас, пожалуй, переделал, - но есть мысль, которую я бы все равно оставил. Я опять немножко зайду издалека: я довольно часто оказываюсь за столиками жюри; передо мной, перед другими раскладывают листочки, поделенные на графы, по которым мы должны работать. Мы должны оценивать услышанное по критериям: музыка, стихи, артистизм. И получается что: мне предлагают оценить музыку... Ребята, если я хочу музыки, я, слава Богу, довольно много слушал серьезной - ну, не будем называть это классикой, это не очень хороший термин, - академической музыки. После Шостаковича слушать авторскую песню - даже Евушкину! - это не музыка, это так, нечто музыкальное. Хотя Евушкину я считаю гениальным автором, или, скажем, Сашу Иванова из Калининграда. Но после той музыки - это уже не музыка. Стихи? Ну, после Бродского надо поискать очень хорошо. Что вообще в авторской песне стихи?.. Артистизм? Владение инструментом? Ну, какое владение инструментом! Это все не АП. А что тогда АП? То есть, я хочу сказать, что за этими вещами (вокалом, акробатикой) я знаю, куда мне идти, и там я поймаю гораздо более симпатичную рыбку.

А здесь есть какие-то вещи такие... Во-первых, некое человеческое естество в комплексе, о котором, наверное, что-то сказал Коган в своей "Бригантине", когда он заявил, что ему надоело "любить усталые глаза", а также "пьем за", ну, яростных, это ладно, за "непохожих", по крайней мере. Вот это самое, когда человек проявляется в некой непохожести на любого другого человека, это уже интересно. А средства, которые он для этого выбрал, они могут быть даже парадоксальными. Скажем, извините меня, русский язык в песнях Луферова, весьма спорен, но сама непохожесть Луферова такова, что я считаю его одним из выдающихся представителей того, условно говоря, жанра, который мне вот этим и интересен (можно это назвать авторской песней? Я бы не стал присваивать себе право на дефиницию)... Да, вот именно комплекс, именно непохожесть, именно индивидуальный, ни с чем не смешиваемый, ни с чем не спутываемый опыт, нравственный, эстетический и житейский, воплощенный в каких-то произведениях: песнях, стихах, в данном случае, и свой неповторимый, ни на кого не похожий имидж, который ни с кем, и ни с чем не спутаешь. И в данном случае, мне кажется, авторство, не в том, что человек вообще говоря что-то написал, а авторство непохожего человека. Вот тогда можно говорить об авторской песне, на мой взгляд.

Р.К.: Это, прежде всего индивидуальность, которая разными средствами выражается?

Ланцберг: Да, человек сам себя сделал, или был кем-то или чем-то сделан непохожим на других, и степень этой непохожести адекватна степени авторства: чем больше ты не такой, как другие, тем больше ты автор; чем больше ты такой, как другие, тем больше ты эпигон. Вот эта шкала. И на ней - совершенно подробная градация, а кто где находится - это отдельный разговор. И здесь как раз вот корявости какие-то, неправильности какие-то, какие-то неуклюжести уместны в той степени, в какой они принадлежат данному непохожему человеку и на это дело работают. Поэтому говорить, что вот, скажем, Слава Цветков из Питера - это не авторская песня, потому что у него слабые стихи, или, скажем, Вихорев - это не авторская песня, потому что у него традиционные стихи, - это не разговор, потому что есть некий комплекс, не только стихи, не только три аккорда, а что-то еще. Если этот комплекс, что называется, себя "кажет", значит, не будем спорить. Собственно, мы о них и не спорим.

Это одно. То, что я не буду ходить в авторскую песню за музыкой, стихами, исполнением, артистизмом, а буду ходить за неким вот... неповторимым чем-то.

Вторая идея заключается в том, что я в некоем потоке, который изливается на меня со сцен нашей авторской песни, начиная с Грушинского фестиваля, выделяю четыре категории, ну, и как человек, немного занимающийся анализом в социопсихологии, я пытаюсь описать какие-то их характеристики и параметры, утверждая, что на самом деле в чистом виде авторов и исполнителей, принадлежащих только к одной категории, и никак не к другой, не к третьей, не к четвертой, скорее всего, нет. Просто вот эту смесь мы пытаемся разделить на мух, котлеты... И, значит, категории эти таковы:

эстрадная, или попсовая, если хотите, но лучше, все-таки, эстрадная песня. Это песня, ориентированная на успех, прежде всего - успех как высшую ценность. Любой ценой, с привлечением любых средств, присущих или не присущих жанру: шумов, дымов, вспышек, стойки на голове, как это пензенское трио полосатое на последнем Грушинском, и так далее, и так далее. Критерий успеха количественный - чем больше, тем лучше. Какой ценой, какой нравственной ценой, какой эстетической ценой, какой еще всякой ценой - не важно. Вот это достаточно характерный критерий вообще любой масскультуры.

Дальше - театральная песня. Успех, но не любой ценой, и не у всякой аудитории, и не количественно выражаемый, Успех у более продвинутой какой-то аудитории, но средства достижения успеха - это, прежде всего, сценическое мастерство, исполнительское мастерство. Это значит, что может петься любая лабуда, но если ты ее классно подал, так сказать... Хотя в театральной песне (в известном смысле) работают и "Иваси", и Дихтер, там же и Никитин, и многие действительно классные поэты, а с другой стороны, Камбурова, которую я очень уважаю как человека, но слушать мне ее трудно, потому что это пережим, перегиб, это театрализация любой ценой. Театр как высшая ценность, все бросается под ноги театру, и этими же ногами дробится... Это, конечно, на любителя, скажем так. Хотя я Елену Антоновну очень уважаю и не пренебрегаю случаем посмотреть, что она делает.

Так вот, театр. Я сейчас приведу такой, я считаю, классический, пример, иллюстрирующий, что такое театральная песня в чистом виде. Года два назад на Воронежском фестивале Каплан Сережа привозил свою команду, и в том числе такого автора Мишу Коноплева. Миша спел пять песен, ни одна из этих пяти песен в моем сознании не задержалась просто ничем. Они были невнятны музыкально, они были какими-то никакими, хотя вполне благополучно срифмованными, по стихам, по словам, по смыслу. Я не помню ничего. Запомнил одну вещь: когда он допел первую песню, он слова уже все произнес, а играть еще продолжал, и так вот, правое плечо вперед, развернувшись спиной к микрофону и продолжая играть, ушел в глубь сцены. Музыка постепенно затихала... Это было красиво, эффектно, как кусочек кино. Вторую песню он закончил точно так же. И я уже начал задумываться, а имело ли вот такое окончание, такой прием сценический отношение к самой песне. Когда он из пяти песен четыре закончил так, я уже заподозрил неладное. Я его изловил в коридорчике в кулуарах и спросил: "Миша, а почему ты из пяти песен четыре закончил так?" Он на меня посмотрел совершенно изумленно: "Точно?" Я ответил: "Ну, я до четырех еще могу:" "Нет, правда?" "Ну, да..." "Ох, это я себя не проконтролировал!"

Все! Дело не в том, так сказать, зачем делается, а просто он сбалансировал какое-то количество приличествующих даже не песням, а его работе, технических приемов - все! Вот это "чистая" театральная песня.

Следующую категорию я называю "эстетской" песней. Она может не иметь успеха, вообще-то говоря. Она должна быть принята достаточно узким, весьма продвинутым, образованным кругом ценителей.

Р.К.: Это Щербаков и Мирзаян, если с именами?

Ланцберг: Мирзаян, безусловно. Щербаков? Да, наверное, да. Потому что сама мотивация его деятельности, она такая - это игра материалом.

Ее основа - действительно добротный материал, либо это...- ну, если не выбирать слов - какой-то выпендрёж, либо в подборке, либо в придумывании материала, слова ли - может быть, это стихи, - музыка ли, интерпретация ли, может быть, даже артистическая или режиссерская подача какая-то. В этом тоже может быть ее проявление. Собственно, само исполнение может быть не ах! каким, но главное, чтоб было видно, что человек нечто изобрел. В принципе, конечно, какой-то эстетизм можно поймать даже в песнях Олега Митяева, я бы сказал, что есть нечто весьма симпатичное, по-хорошему симпатичное, даже в песенке "Лето - это маленькая жизнь", по тексту было бы легче сказать, где я вижу эти вещи. Но это как раз смесь. Это к тому, что все, что угодно, можно найти почти у кого угодно.

И, наконец, четвертая категория. Я эти песни называю "личностными". В чистом виде тут уже автор или исполнитель безразличен, в принципе, к успеху у кого-либо, он просто самоценен, самодостаточен, он такой, какой есть. И смысл того, что он делает, - в его этой самой непохожести ни на кого. А вот насколько это будет симпатично, а вот насколько он впишется в свое время, или опередит его, или отстанет, - это уже дело конкретного случая. Ну, не скрою, что мне наиболее интересна эта последняя категория.

Р.К.: А могли бы Вы привести какие-то имена, чтобы было ясно, о ком идет речь?

Ланцберг: Ну, Кукин, например.

Р.К.: Не туристская ли это песня?

Ланцберг: А что такое туристская песня? Туристская песня - это песня, которую поют туристы. Мы в свое время спорили, это песня о туризме? Тогда, что "...места мало в рюкзаке", - это туристская песня. ".Тещи, матери и жены не горюйте, не грустите: К вам вернутся робинзоны с чемоданами открытий" (где самое ценное слово - "теща") - это туристская песня? "Сигаретой опиши колечко" - это определенно туристская песенка: туристы ее поют. А кто такие туристы? Это я уже как профессионал говорю, как социопсихолог. Что это за люди, туристы, и что (и с какой стати) они поют? Это люди, которые сознательно или бессознательно уходят из "большого, дурного" общества, чтобы сделать свое маленькое. Я говорю не о спортивных туристах, не о туризме высших достижений, а о туризме, в котором песни играют не последнюю роль, - духовном туризме. Значит, это люди, которые уходят пожить по своим более прогрессивным законам, в более комфортном сообществе, хотя бы ненадолго; это люди, которым больше всех надо, они интересуются еще чем-то, кроме своих стен и своего движения по маршруту: на работу - в магазин - домой. Это люди, ищущие во всем духовное начало - в природе, в общении и так далее. Это люди, которые в песне ищут, безусловно, духовное начало, определенные ориентиры нравственные, ну, и эстетическое созвучие именно с человеком, с человеческой природой. Именно поэтому в туристской песне редко можно услышать скрипку, или барабан, или что-то еще такое. У костра и Луферов не всякий пойдет (в смысле - песни), и Бережков не всякий, и "Иваси" не всегда и не всякие пойдут, и Щербаков какой-то может показаться неуместным в этой обстановке.

Р.К.: А Митяев - запросто, а Киреев - запросто.

Ланцберг: А Митяев - запросто, а Киреев - запросто, с оговорками. Туристы тоже расслаиваются по известной кривой Гаусса на более интеллектуальных и менее интеллектуальных. Есть такие ребята, которым и у костра Митяева с Киреевым не скормишь. Здесь, на самом деле, система измерений многомерная, она и по ценностным ориентирам, и по интеллектуальным, и еще по многим... И здесь о пространстве нужно говорить, а не о плоскости, а тем более, не о прямой.

Р.К.: Итак, Кукин, это одно имя. Какие еще имена Вы могли бы назвать?

Ланцберг: Это личностные песни, да? Если уж совсем круто и резко, - туда же и Вихорев, который смотрится еще более вопиюще, чем Кукин, со своим рабоче-крестьянским заливистым голосом. С другой стороны, наверное, для меня это и Дрыгина, и Чикина, которую мы сейчас почти не знаем, еще пока, может быть. А может, никогда и не узнаем толком... Это, конечно, Окуджава. Особенно ранний. Позднего Окуджаву я что-то пока так и не сумел полюбить в большом объеме. И Городницкий, да, в общем, вся та плеяда, они как раз настолько не похожи...

Р.К.: А Галич с Высоцким тоже здесь же?

Ланцберг: Да, другое дело, что Высоцкий, скажем, "герой не моего романа", потому что... Вот я недавно у Рассадина нашел ответ, почему Высоцкий мне не "катит". Я вообще сомневаюсь, что можно жить на сплошном надрыве, на сплошной истерии. А Рассадин написал о Пушкине, про его сдержанность, которая в любом случае не переступает каких-то рамок, из-за того, что это был все-таки человек, воспитанный в дворянской среде. Он не мог позволить себе вопить, рвать на себе тельняшку, хотя бывали случаи, когда он мог бы и порычать слегка, и не слегка тоже.